ГЛАВА X

СТИХИ ЖОРЖА

На следующее утро Жорж был уже в комнате своего друга с пачкой рукописей в кармане. Досада и огорчение Андрея улеглись за ночь, проведенную без сна, и, несмотря на усталость, он казался довольно бодрым. Он встретил гостя ласково и даже с несколько преувеличенным радушием. Ничего не подозревавший Жорж приписал это желанию загладить вчерашнее.

Обдумывая ночью новое положение, в какое он был поставлен своим безумием, Андрей окончательно решил вопрос о своих отношениях к Жоржу. С такой тайной в груди он не мог оставаться с ним в прежней тесной дружбе — это было бы низостью, а между тем он скорее откусил бы себе язык, чем покаяться во всем Жоржу. Раз нельзя было сказать правду, единственное, что ему оставалось делать, — это прекратить интимность с Жоржем и отныне поддерживать лишь просто товарищеские отношения. Такое решение было в высшей степени тяжело Андрею, но ничем нельзя было помочь делу, и пришлось па том помириться. Жорж был его единственным другом — как дружба понимается в том мире. где они вращались. Теперь у него этого друга не будет — вот и все.

Андрей нечасто отступал от раз принятого решения, во выполнить это последнее решение ему было очень тяжело. Его чувства не могли сразу привыкнуть к новым отношениям, предписанным всесильным авторитетом разума. Он вздохнул с облегчением, когда его друг вынул свою рукопись и приступил к чтению.

Жорж принес с собою не политические статьи или памфлеты, которые, по его выражению, он писал «в поте лица своего», а плоды досугов. Это были стихи, частью лирические, частью небольшие поэмы, каждая на особенный сюжет, но так тесно связанные общей мыслью, что, взятые как целое, все стихотворения казались разрозненными строфами одной поэмы. В ней воспевалась заря русской революции — тот период, когда полная энтузиазма и веры привилегированная молодежь потоком ринулась «в народ» проповедовать евангелие социализма, братства и всеобщего счастья.

Написанные в разные времена и в разных настроениях, стихи Жоржа были отрывочны и неровны. Юмор перемешивался с пафосом, короткие строфы следовали за длинными поэмами. Но эта неправильность и кажущееся отсутствие единства давали возможность автору отразить более полно все стороны доблестной эпохи, представляющей такой богатый материал для поэтической обработки.

Вначале шла группа коротеньких стихотворений с общим названием: «Под родительским кровом». Они изображали внутреннюю жизнь молодой отзывчивой души, страстно жаждущей правды и справедливости и тревожно ищущей выхода из унизительных компромиссов спокойной, богатой жизни посреди голодающих миллионов. Следующий отдел, озаглавленный «Среди полей широких», был самый длинный и разнообразный. В него вошли воспоминания о тяжелых трудах и чистых радостях первых пропагандистов. К трудностям их образа жизни как простых рабочих автор относился легко: тон этого отдела был веселый. История приключений пропагандистов, то трогательных, то комичных, переплеталась с описаниями деревенской жизни и природы.

Заключительная поэма была самая грустная, и в художественном отношении лучшая из всех. Это была лебединая песня молодого пропагандиста накануне его перехода из «временной могилы» — тюремной камеры — в вечную. Песня, написанная в минорном тоне, мягкая и нежная, как и время, отраженное ею. Художественное чутье Жоржа не позволило ему сделать героя выразителем взглядов и чувств автора. Он был настоящим человеком своего времени — одним из первых пропагандистов, еще не озлобленных долгими годами преследований. Забывая о зле, причиненном ему, он не жаловался и не сожалел о жизни, скошенной в пору расцвета. Он находил утешение в мысли, что если ему при жизни помешали работать для народа, то хоть смертью своею он сослужит ему службу. Правдивость и искренность Жоржа выступили во всей своей силе в поэме. Трогательный образ героя, сраженного с такой безграничной жестокостью, действовал на душу гораздо сильнее, чем самое горячее воззвание к возмущению и мести.

Андрей слушал как очарованный, боясь проронить слово. Он находился под обаянием мелодичных строф Жоржа, которые укротили обуявшего его злого духа, и боялся нарушить магические чары.

Эти песни из недавнего прошлого были для него более чем художественными произведениями; они воскрешали перед ним его собственную жизнь. Он и Жорж были пропагандистами в свое время и, прежде чем сделаться террористами, сами пережили эти чувства. Молодой человек, умирающий в тюрьме, воплощал для них многих из дорогих и незабвенных товарищей, погибших таким же образом и за то же дело. Благородные и чистые чувства, вызванные волшебством поэзии, успокоили разгоряченный мозг Андрея и расположили его лучше к самому Жоржу. В нравственном облике обоих было слишком много общего.

Чтение продолжалось не более часа. Когда Жорж кончил, Андрей искренно и горячо выразил свое одобрение. Ничего лучшего, по его мнению, Жорж до сих пор не написал. После нескольких критических замечаний и советов Андрей свободно и непринужденно продолжал дружескую беседу. Жоржу не приходилось более объяснять себе поведение своего друга, потому что тот держался естественно и просто, как всегда.

Андрей, однако, отказался пойти прогуляться с Жоржем. Ему необходимо было написать шифрованное письмо, а он еще не садился за работу.

Он долго стоял у окна, на одном и том же месте, после ухода Жоржа все еще находясь под влиянием прослушанных стихов. В самом деле, они были очень хороши; талант Жоржа быстро развивался, и в нем были задатки настоящего поэта. Счастливец! На нем была печать избранников. И вдобавок он был человеком с сердцем; его произведения не могли быть плодом одного лишь воображения. Нужно было глубоко и интенсивно чувствовать все то, что он выражал в таких задушевных словах.

Автор отступил понемногу на второй план. Андрей стал думать о человеке, и его сердечная рана, закрывшаяся было на минуту, раскрылась снова. Но теперь поведение Жоржа уже не представлялось ему в таком свете, как накануне. Такой правдивый, искренний и честный человек не мог быть фатом. Он был несправедлив к Жоржу. Но как объяснить его удивительное непонимание девушки? Его нелепые преувеличения? «Ну что ж это в его натуре, и ничего с ним не поделаешь. Такова его манера относиться ко всему. И все-таки он искренно ее любит. Разве каждый не может любить по-своему? И она ответила ему взаимностью. Отчего же нет? Всякая молодая девушка предпочтет поэтическую, восторженную любовь Жоржа неинтересному, прозаическому чувству, какое столь же неинтересный и прозаичный человек, как он, может предложить».

«Прочность, постоянство, положительность!» — с горечью повторял Андрей.

Если бы любовь была материей, из которой делают платье и обувь, то у него оказалось бы немало шансов на успех. Но женщины не с этой точки зрения смотрят на любовь, и они совершенно правы. И почему же чувство Жоржа должно непременно оказаться легкомысленным? Конечно, он не имел представления о настоящей Тане, поклоняясь вместо нее кумиру, облаченному в мишурные одежды собственного изделия. Но если он никогда и не откроет истинной Тани — что за беда? Если даже этот фантастический плащ с течением времени износится, он выкроит вместо него новый. Ему это нипочем, и обоим им такое занятие доставит лишь новое развлечение.

Андрей сидел теперь у стола. Опершись на него локтем, он уныло рассматривал голые стены, оклеенные дешевыми обоями, и механически старался найти линию, которая разделяла бы на две симметричные части безобразный зеленый квадрат узора. Он так и не нашел ее и перевел усталый взгляд на свой письменный стол.

Два месяца! Да, всего два месяца прошло со дня их первой встречи. Но он успел узнать ее, как будто был знаком с нею два года. Он стал читать в ее душе почти с первого их разговора. Теперь он знал ее лучше, чем она сама, и находил качества, которых она из скромности не согласилась бы признать, и недостатки, против которых она протестовала бы с негодованием. И ему трудно было бы решить, что ему милее в ней? Он любил ее такою, какою она была, и не мог себе представить лучшего существа, раз оно отличалось бы от Тани.

Он стал припоминать все подробности их короткого знакомства. Ничто не ускользнуло из его памяти: почти каждое слово, ею сказанное, и выражение ее лица вставали перед ним. Никакой надежды. Дружба! Молодые девушки охотно награждают этим чувством друзей любимого человека. Она уже любила Жоржа до их встречи. Он нарочно обманывал себя, сомневаясь в этом хоть на одну минуту. Но если бы она тогда и не любила, как могла бы она колебаться в выборе теперь?..

Да, все, что есть лучшего в жизни, принадлежит этим баловням судьбы, потому что им и без того дано многое.

— Что ж, пусть будет так, — сказал Андрей, и мрачный огонек сверкнул в его глазах. — Цветы попадаются и на самых печальных жизненных путях. Пусть и:ч срывают другие и мирно наслаждаются ими; мы же, скромные труженики, удовольствуемся одними терниями и плакаться не будем.

Он вздохнул и решительно уселся за работу. На несколько часов он переселился в мир чисел, нашептывая цифры, совещаясь с ключом, делая разные исчисления, работая с озлобленным прилежанием, не поднимая головы. Необходимо было доставить письмо заблаговременно на конспиративную квартиру, потому что человек, отправлявшийся в Дубравник, уезжал в тот же день.

На конспиративной квартире он застал дежурившую там Лену.

— Получены вести из Дубравника, касающиеся вас, — сказала она.

Она вынула из ящика письмо Зины, еще влажное от химического реактива.

— Вот, а тут ваше имя, — сказала она, указывая на группу цифр на последней странице.

Андрей прочитал следующее: «Дело мое осложняется, и Андрей хорошо сделает, если приедет».

Ничего более подходящего нельзя было придумать, и Андрей тотчас же решил принять это приглашение.

— Что вы на это скажете? — спросила Лена сдержанно. — Поедете?

— Конечно! — ответил Андрей.

— Я так и думала, — сказала девушка нахмурившись.

Андрей знал, что Лена не одобряет его решения, и знал почему.

— Я должен ехать, — сказал он как бы извиняясь. — Хотя Зина и не настаивает, но я знаю, что она не стала бы звать меня, если б не серьезная необходимость.

— И вы бросите пропаганду между рабочими, когда она у вас так хорошо шла, и все остальное? — сердито продолжала Лена, не слушая его. — Всегда так случается с нашими революционерами из привилегированных. Они ждут первого предлога, чтобы броситься в террористическое предприятие.

Лена был «народница» по убеждениям, или, точнее, чистая «пропагандистка». Социалистическая пропаганда между крестьянами и рабочими была, по ее мнению, единственная форма деятельности, на которой революционеры должны сосредоточить свою энергию. Не следовало обращать внимания на преследования правительства, которые только отвлекают от социализма в сторону политической борьбы.

Она очень ценила Андрея как одного из лучших пропагандистов и сердилась за то, что он оставляет свою работу, быть может, навсегда. Ничего нет легче как сломать себе шею в таком деле, какое затевалось в Дубравнике. Она горячо напала на него, упрекая в непоследовательности.

Андрей добродушно протестовал.

— Я охотно продолжал бы свою работу здесь, — говорил он, — но с нашей стороны было бы постыдно не попытаться освободить товарищей.

— Нет ничего постыдного для партии, если она применяет свои силы наиболее производительно для дела, — возразила Лена.

— Так, по-вашему, Борис и его товарищи настолько бесполезны для дела, что их и не стоит освобождать? — резко спросил Андрей.

— Они не хуже лучшего из членов нашей партии, — возразила Лена, — но нам все время придется слоняться около тюрем, если мы вздумаем освобождать всех, кто этого заслуживает.

— Самое лучшее, значит, оставить их гнить в тюрьме, не правда ли? — иронически заметил Андрей.

— Остающиеся в живых не имеют права рисковать собою, чтобы откапывать мертвецов. У них — более важное дело на руках, — ответила Лена, нисколько не смутившись.

— Так что вы посоветовали бы рудокопам, когда их товарищи засыпаны обрушившейся шахтой, продолжать свою работу и не освобождать погребенных, потому что ото связано с риском? — подсказал Андрей.

— Оставьте, ради бога, рудокопов в покое, потому что они ничего не доканывают! — воскликнула Лена. — Сравнение — не аргумент. Мы не верим в наше дело, в этом вся суть. Если бы мы верили в него, у нас хватило бы выдержки не отвлекаться в сторону.

— Нет, покорно благодарю, — презрительно усмехнулся Андрей, — не завидую такой телячьей выдержке и не претендую на нее.

Он очень рассердился на Лену за ее, как он называл, узкое доктринерство. Лена тоже, в свою очередь, злилась. С самого утра, по прочтении письма Зины, она кипела негодованием при одной мысли, что Андрей бросит свое дело. Они чуть-чуть не поссорились, но в конце концов помирились.

— Зачем попусту тратить время на ссоры? — сказал Андрей. — Вы очень хорошо знаете, что я поеду в Дубравник, что бы вы ни говорили. Так как мне не удастся повидать вас до отъезда, то лучше нам попрощаться теперь.

Они расцеловались, хотя Лена все еще дулась на Андрея за его легкомыслие. Но он старался смягчить ее, уверяя, что скоро вернется. Через месяц или около того он явится с тремя освобожденными товарищами, которых уговорит присоединиться к ее кружку.

Прежде чем оставить Петербург, Андрей привел в порядок все свои дела, передав свой рабочий кружок опытному товарищу. Все уладилось так быстро, что через два дня он уже ехал в Дубравник и чувствовал себя бодрее, чем когда-либо за последнее время.

Часть вторая

ПОД ОГНЕМ

ГЛАВА I СНОВА ДАВИД

Никто из петербуржцев не знал адреса конспиративной квартиры в Дубравнике. Андрея поэтому направили к двум сестрам, Марии и Екатерине Дудоровым; у них он мог узнать про Зину.

Не без затруднений добрался он до темного переулка, где они жили, и нашел их мрачный, неоштукатуренный дом из красного кирпича.

На самом верху бесконечной каменной лестницы с провалившимися ступеньками Андрей остановился перед выкрашенной в желтую краску дверью.

Квартира, он догадывался, была тут, потому что выше уже помещались одни чердаки.

На его звонок отворила дверь высокая, бедно одетая девушка с болезненным цветом лица; на вид ей можно было дать не то двадцать лет, не то и все тридцать.

— Что вам угодно? — холодно спросила она, не поднимая глаз на посетителя.

— Сестры Дудоровы здесь живут? — спросил Андрей,

— Войдите, — сказала девушка.

Андрей вошел в комнату, поразившую даже его привычный глаз нигилиста своею бедностью. За всю мебель, если бы ее продать, едва можно было выручить несколько рублей.

Комната была разделена на две половины ситцевой занавеской. Передняя часть, в которой очутился Андрей, служила гостиной, а за занавеской помещалась спальня.

— Что вам угодно? — повторила девушка тем же холодным тоном.

— Мне нужно видеть госпожу Дудорову, — сухо ответил Андрей.

— Меня или Машу? — спросила девушка,

— А, значит, вы Катерина Дудорова? — сказал Андрей. — Я имею письмо к вам обеим от Лены Зубовой. Моя фамилия — Кожухов.

Болезненное лицо девушки просияло.

— Как я рада! — воскликнула она. — Садитесь. Я сейчас позову сестру.

Она торопливо вышла, и Андрей сел у непокрытого стола из простого дерева. Связки рукописей различных форматов и почерков были разбросаны по столу. В одном конце сложены были переписанные начисто листы.

Андрей знал от Лены, которой сестры Дудоровы приходились дальними родственницами, что им досталось от отца маленькое наследство. Но они отдали все до последней копейки на общее дело. Теперь они, очевидно, зарабатывали себе хлеб перепиской и другого рода работой. На одном из стульев Андрей заметил богатое вышиванье — вещь, слишком роскошную и слишком бесполезную для личного употребления в этом более чем скромном жилище.

Через минуту вбежала Маша, извещенная сестрой о прибытии интересного гостя из Петербурга. Она была старшая, но выглядела моложе благодаря своему оживленному лицу со вздернутым носиком и блестящими карими глазами.

— Мы не ожидали вас так скоро, — сказала она. — Зина думала, что вы будете здесь дня через три. Вы, конечно, хотите сейчас же отправиться к ней? ——— Да, если это вам удобно.

— О да! Я через минуту буду готова и провожу вас. Это недалеко.

Она скрылась за занавеску, и Андрей слышал, как она возилась с переодеваньем.

Сестрам очень хотелось оставить гостя у себя подольше. Им интересно было расспросить о петербургских новостях, но они не решались задерживать его.

— Как поживает Лена? — спросила младшая сестра, оставшаяся с Андреем.

Андрей в нескольких словах сообщил все, что знал про нее.

— Послушайте, Кожухов, — раздался голос Маши из-за занавески, — у нас есть также адрес Давида. Я могу вас свести к нему, если хотите.

— Давид здесь? — воскликнул Андрей, бросая обрадованный взгляд на занавеску. — Я этого и не подозревал. Выходите, однако, скорей из вашей засады и давайте разговаривать по-человечески.

— Сию секунду! — раздался голос Маши все еще из-за занавески.

Она вышла из своего убежища в другом платье. Во рту она держала несколько шпилек.

— Давид был на румынской границе, чтобы устроить через своих евреев перевозку книг, — сказала Маша, наклонив голову и закалывая шпильками свои косы. — Он остановился здесь по дороге... право, не знаю куда. Теперь я совсем готова, — прибавила она, надевая шляпу. — К кому же вас вести — к Зине или к Давиду?

Выбор был затруднителен.

— Пойдем к тому, кто ближе, — сказал Андрей. Оба жили недалеко, но Давид оказался ближайшим соседом.

— Вы надолго в Дубравник? — спросила Маша по дороге.

— Не знаю еще... Это зависит от обстоятельств... — уклончиво ответил Андрей.

Он не знал, состоит ли девушка членом местной группы и посвящена ли она в дело, по которому он приехал.

— А вы постоянно тут живете? — спросил он, чтобы переменить разговор.

— Нет, мы постоянно живем в деревне и скоро вернемся туда. Здесь же мы поселились на время, чтобы приготовиться к экзамену на учительниц; нам обещаны места в деревенской школе.

— Вам, вероятно, трудно готовиться к экзаменам и в то же время заниматься перепиской и вышиваньем? Маша улыбнулась.

— Приходилось гораздо труднее без работы, уверяю вас. Теперь нам отлично живется, — продолжала она веселым голосом, — и через несколько месяцев мы окончательно поселимся в деревне.

— Вы, я вижу, народница, как и Лена, — заметил Андрей.

— Да, конечно. А вы? Судя по словам Лены, мы и вас считали народником.

— О нет! Я не дохожу до таких крайностей.

Он стал убеждать свою собеседницу, желая обратить ее на путь истины. У них завязался оживленный спор, но без раздражения и запальчивости: принципиальные разногласия между «террористами» и «народниками» еще не приняли тогда острого характера. Правда, между ними происходили иногда перепалки, но вообще обе партии пока работали мирно, рука об руку, часто в одних и тех же кружках.

Давид оказался дома и в ту минуту, когда входили гости, играл с сыном хозяйки — чумазым мальчуганом с большими голубыми глазами и целым лесом белокурых кудрей, который при виде чужих стремглав выбежал из комнаты. Как и все евреи, Давид очень любил детей, хотя и был, по принципу, против семейной жизни.

Он остановился в еврейской гостинице, где был совершенно как дома. Он всегда жил там, когда приезжал в Дубравник, и находился в самых лучших отношениях с хозяевами. Никому не приходило в голову требовать у него паспорта, и его знали просто под именем Давида.

Андрей и Давид очень обрадовались друг другу.

— Ты, брат, явился как раз вовремя. Явись ты одним днем позже, и нам не удалось бы свидеться. Я завтра же уезжаю, — сказал Давид.

Маша собралась уходить.

— Прощайте, — сказала она Андрею. — Надеюсь, вы не забудете дороги к нашему дому?

Исполнив свою миссию, она хотела уйти, чтобы не мешать им «конспирировать».

Давид остановил ее:

— Подождите минутку. Мне нужно узнать от вас, кто из ваших одесских друзей уцелел после недавних арестов и застану ли я кого-нибудь из них в живых?

— Разве ты едешь в Одессу? — с изумлением спросил Андрей.

— Да, в Одессу.

— Но ведь ты был там всего три недели тому назад. Никогда еще не встречал я человека с такой страстью к разъездам, — прибавил он, обращаясь к девушке.

— Страсть к разъездам! — воскликнул с негодованием Давид. — Я просто в бешенство прихожу, как подумаю, какую прорву денег я истратил в эти три недели, не говоря уже о потере времени. И все это — по милости наших нелепых народников, к которым эта барышня чувствует такую нежность, — прибавил он, кивнув в сторону Маши.

— Бедные народники! — вздохнула Маша. — За все им приходится отдуваться.

— Нет, ты выслушай, — горячился Давид, схватив Андрея за рукав. — Я им твердил множество раз, что буду переправлять через границу сколько угодно их литературы, что никаких тут нет лишних хлопот, а, наоборот, это расширяет наши пограничные дела. С их стороны требовалось только покрывать свою долю расходов и держать человека для приемки транспортов. Ну, этого обязательства они никогда не выполняли! — прибавил он, глядя с укоризной на Машу. — И я вынужден, был сам доставлять их книжки в город. Тем не менее я продолжал работать для них, и все обстояло благополучно. Но вот, на грех, несколько недель тому назад им удалось завербовать в члены своей группы некоего Аврумку Блюма — круглого дурака, должен сознаться, хотя он и еврей. Ты, кажется, испытал это на себе?

Андрей кивнул головой, улыбаясь.

— Не знаю, потому ли, что народники нашли его достаточно умным для себя, или по другой причине, только — раз завелся у них собственный еврей, они вздумали открыть и собственную границу.

 - Давид, Давид! — старалась протестовать Маша.

— Нет, дайте мне договорить; слово будет за вами потом. Отправляют Аврумку в Кишинев, снабдив деньгами, и он устраивает перевозку книг, условившись платить... — тут Давид остановился, чтобы подготовить драматический эффект, — по восемнадцати рублей с пуда!

Он молча посмотрел на Андрея, потом на Машу, потом опять на Андрея.

Маша показалась ему достаточно потрясенной, но на Андрея, его слова не произвели никакого воздействия». так как он не имел никакого понятия о ценах.

— Восемнадцать рублей с пуда! Ведь это неслыханное дело. Я никогда не плачу больше шести, — возмущался Давид. — Платить такие цены — чистый позор. Это портит границу. К контрабандистам потом приступа не будет...

Он горячился и сопровождал свою речь странной еврейской жестикуляцией, возвращающейся к нему в ми-: сильного возбуждения.

- Само собою разумеется, — продолжал он более спокойным, тоном, — я поднял шум, как только узнал об этом, Я снова взял перевозку на себя, и мне пришлось съездить на границу, чтобы привести все в порядок.

— И .ты .все уладил, конечно? — спросил Андрей.

— Да, но не знаю, надолго ли. Я не уверен, что они не. выкинут такой же штуки со. мной еще, раз, если найдут другого, еврея,, скажем, поумнее Аврумки.

- Как вам не стыдно, Давид! — вмешалась Маша. — Ведь я слышала об этой истории от одесситов.

— Ну и что же? По-вашему, не так?

— Конечно, нет! Ваша граница — немецкая: до нее очень далеко, и у них нет там никого из своих людей, тогда как румынская граница совсем рядом, и в Каменце есть ветвь кружка. Отсюда же рукой подать до Каменца. Вот почему они послали Блюма попытать счастья. Никакого тут не было недостатка доверия к вам и ни малейшего желания хвастнуть собственной границей.

Давид сделал пренебрежительный жест рукой.

— Ладно, ладно! Старого воробья на мякине не проведешь. Я-то знаю, в чем дело. Скажите лучше, где найти вашего Аврумку: мне нужно сообщить ему о результатах моей поездки.

Маша дала ему адрес.

— Теперь мне пора собираться. У меня свидание с Зиной.

Он вытащил свой неизменный холщовый саквояж и стал в нем рыться. Не находя, впрочем, того, что ему понадобилось, он начал понемногу выкладывать все содержимое на диван. Рубашка, губка, щетка для волос, маленькая подушка, том немецкого романа, пара носков, несколько жестянок появлялись одно за другим. Это была полная экипировка человека, проводящего большую часть своей жизни в вагоне.

— Мой саквояж имеет удивительную особенность: все нужное в данную минуту всегда оказывается на самом дне, — произнес Давид, когда наконец на диване появилась маленькая шкатулка швейцарской резной работы.

В ней хранились белые и черные нитки, целый ассортимент пуговиц, игольник, наперсток и ножницы. Тогда Давид взял пальто и уселся портняжничать.

— Дайте я вам зашью, — предложила Маша.

— Нет, я гораздо лучше сделаю. Женская работа непрочная, — отвечал Давид.

Чтобы не сидеть без дела, Андрей начал складывать пещи Давида обратно в саквояж. Между ними оказался маленький зеленый мешочек, шести-семи вершков в длину. Когда Андрей взял его в руки, из него вывалился странный предмет. Сначала он подумал, что это детская игрушка, купленная Давидом для одного из своих любимцев: к миниатюрному пьедесталу был прикреплен маленький деревянный кубик, и от него шли два толстых ремня... Но в мешочке лежал кусок шерстяной материи, белой с черными полосами, и Андрей тотчас же узнал молитвенную принадлежность евреев. Он как-то раз ходил в еврейскую синагогу и теперь был уверен, что не ошибся в своей догадке. Деревянный кубик изображал алтарь, который евреи прикрепляют ко лбу во время чтения молитв; а полосатая шаль была — священный талес, надеваемый на голову и плечи.

— Посмотрите, что у него тут такое! — обратился Андрей к Маше, показывая ей кубик и шаль.

Оба расхохотались. Им забавно было видеть эти вещи у Давида — атеиста, как и все они.

— Это мой паспорт в дороге, — спокойно заметил Давид, — и я никогда с ним не расстаюсь. Волшебное средство, чтобы прогонять полицию и шпионов, когда им приходит в голову заподозрить меня, что я нигилист.

Он улыбнулся, откусывая нитку своими белыми зубами.

— Теперь пойдем к Зине, — прибавил он. — Я готов предстать перед начальством.

Маша попросила кланяться Зине, а также и Анюте.

— Кто это Анюта? — спросил Андрей, когда они остались вдвоем.

— Анна Вулич, твоя старая знакомая. Ты с нею встретился на границе, неужели забыл? Она говорит, что хорошо тебя помнит. В Швейцарии она не зажилась и теперь исполняет роль горничной в конспиративной квартире.

— Ах, да! — сказал Андрей. — Я очень хорошо ее помню. Только благоразумно ли с вашей стороны поручать молодой, неопытной девушке такую серьезную обязанность?

— Сперва я то же думал; но она прекрасно выполняет свою роль. Выбор, впрочем, сделан Зиной, а она, знаешь, мастер узнавать людей и привязывать их к себе. 

ГЛАВА II КОНСПИРАТИВНАЯ КВАРТИРА

Через несколько часов, в этот же день, состоялось нечто вроде военного совета в маленькой квартире Зины, в одном из предместий Дубравника. Только четверо присутствовали на нем: Зина, Вулич, Давид и Андрей.

Вулич принимала мало участия в разговоре. Опустившись в глубокое кресло, так что ее маленькие ножки болтались в воздухе, она внимательно слушала, переводя свои быстрые карие глаза от одного собеседника к другому.

Зина объясняла Андрею план побега и советовалась с ним,

— Вы только что приехали, со свежей головой: вы лучше можете судить, — говорила она.

Андрей долго и молча рассматривал план тюрьмы, наскоро сделанный для него Зиной.

— Ну, скажите же что-нибудь, бога ради! —- не вытерпела она. — Что вы сидите, точно громом поражены?

— Говоря по правде, — вымолвил наконец Андрей, — мне ваш план не нравится. Очень уж много совпадений. Такие проекты никогда не удаются. Все это слишком сложно; малейшая проруха в чем-нибудь может погубить все дело. Кроме того, и по сущности этот план несостоятелен. Вот вам мое мнение.

Все предприятие держалось на помощи уголовных заключенных, с которыми политическим удалось войти в тайные сношения. Один — бывший разбойник, прозванный Беркутом, а другой — вор, по имени Куницын, вызвались содействовать побегу Бориса и его друзей. Их предложение было принято. Подкоп, через который предполагалось бежать, быстро подвигался вперед и через неделю был бы готов. Его рыли Беркут и Куницын: их камера была в нижнем этаже, между тем как политические, за которыми надзор был гораздо строже, содержались в верхнем этаже тюрьмы.

Когда все будет готово, в назначенный час, ночью, политические отмычкой откроют двери своих камер и сойдут вниз, к уголовным, а оттуда пройдут в подкоп.

Опасность заключалась не в том, что двое уголовных играли такую важную роль в предполагавшемся побеге. В этом не было ничего необыкновенного. Политические заключенные, содержимые в тюрьмах с уголовными, часто приобретают сильное и благотворное влияние на последних, пробуждая в них лучшие нравственные чувства и иногда вербуя между ними горячих друзей. Беркут и Куницын были преданы Борису душою и телом и не раз доказали, что им можно довериться. Но в их камере было еще пятнадцать арестантов, и они, по необходимости, были посвящены в тайну подкопа. Конечно, они не шали, что его роют для политических: Беркут и Куницын лишили, что сами собираются бежать, а арестантская братия хорошо умеет хранить свои тайны. Однако стоило кому-нибудь напиться контрабандной водки, и роковое слово могло сорваться в присутствии сторожей. Наконец, большую опасность представлял спуск с верхнего этажа по коридорам, охраняемым днем и ночью.

— Все это крайне рискованно, — сказал Андрей в заключение. — Их, наверное, арестуют во время странствований по этажам, если не раньше.

— Какой побег не связан с большим риском, Андрей?— возразила Зина. — Позвольте, я покажу вам, что эти странствования, как вы их называете, вовсе не так опасны.

Она взяла новый лист бумаги и набросала план внутренности тюрьмы, которую она знала до мельчайших подробностей.

Всего политических заключенных в ней содержалось в то время девять человек. Их камеры находились в двух смежных коридорах, расположенных под прямым углом в северо-западной части здания. Борис и его двое товарищей помещались, к счастью, в одном коридоре. После полуночного обхода Залесский, один из заключенных в смежном коридоре, привлечет к своей двери надзирателя, приставленного специально к политическим, и вступит с ним в беседу. Он нарочно проделал это несколько раз, чтобы тот не заподозрил никакого умысла. Зина показала на плане, что, стоя у дверей Залесского, надзиратель не может видеть, что делается в другом коридоре. Двери и замки камеры будут тщательно смазаны маслом, и беглецы выйдут без сапог.

Когда они выйдут из своих камер, им придется открыть отмычкой дверь на лестницу и спуститься в этаж к уголовным арестантам. На весь нижний этаж полагается один часовой, и он все время ходит кругом, так что им нужно будет уловить момент, когда он скроется из виду. Тогда они проберутся в камеру Беркута и Куницына которые их будут ждать и укажут отверстие подкопа.

— А куда выходит подкоп? — спросил Андрей.

— Сюда, — ответила Зина, указывая место на первом плане, за внешней стеной тюрьмы.

— А часовой где?

— Здесь.

Она отметила точку на линии стены, очень близко от отверстия подкопа.

— Вот видите! — воскликнул Андрей. — Они выйдут под самым носом у часового.

Он попросил Давида и Вулич взглянуть на план, как бы призывая, их в свидетели.

— Если б вам поручили размещение часовых, то вы бы, конечно, расставили их так, чтобы устранить все препятствия, — сказала Зина, теряя терпение. — Но раз это не так, то необходимо применяться к обстоятельствам и мириться с тем, чего нельзя изменить.

Зина умела так же хорошо схватывать подробности, как и Андрей, но разница была в их темпераментах. Андрей мог быть отважен до безумия в деле, которое принимал горячо к сердцу, но ему нужно было время, чтобы привести себя в такое состояние. Первое, что всегда бросалось ему в глаза, это были препятствия. Зина, наоборот, воодушевлялась сразу и не остывала до конца. Когда они оба участвовали в каком-нибудь деле, то неизбежно ссорились.

— Что ж, попробуем счастья, — сказал Андрей. — Мы должны устроить как можно лучше. Что касается часового, то мне пришла в голову идея... Но прежде всего я должен сам осмотреть место. Скажите, какая будет моя роль?

Зина объяснила ему. За тюрьмой, недалеко от выхода, беглецов должна ожидать коляска, которая доставит их в безопасное место. Василий, умевший хорошо править и знавший прекрасно город, будет кучером. Но было решено иметь еще одного надежного человека на месте, чтобы помочь бегущим сесть в коляску и защитить их в случае нападения.

Андрей одобрительно кивнул головой.

— Это основательно, — произнес он. — Мало ли что может случиться!

На следующий день Андрей должен был осмотреть местность вместе с Василием. Этим совещание кончилось.

— Где бы мне тебя повидать завтра? — спросил Давид Андрея перед уходом.

— Не имею понятия. Спроси Зину. Я в ее распоряжении.

— Приходите завтра утром к Рохальскому, — сказала Зина. — Мы все там соберемся. Тогда же вы узнаете, как Андрей устроился с Василием. Они будут жить вместе.

Василий занимал маленькую комнату на постоялом дворе, где помещалась его лошадь. Он выдавал себя за кучера и слугу небогатого купца, который застрял на ярмарке в Ромнах и скоро должен приехать.

Андрею приходилось сыграть роль мнимого купца, и он должен был запастись платьем, соответствующим его паспорту и общественному положению: ему нужен был длинный кафтан, высокие сапоги, фуражка, жилет известного покроя и т. п. Василий тем временем мог известить содержателя постоялого двора о скором приезде своего хозяина.

Давиду поручено было немедленно сообщить Василию о приезде Андрея. Завтра у Рохальского они окончательно условятся насчет следующего дня, когда Андрей водворится на постоялом дворе.

Сам Василий никогда не приходил к Зине на дом, и прямых сношений между обеими квартирами не полагалось. Убежище Василия было временное, так как полиции легко будет напасть на его след, едва только побег станет известным. Постоялый двор решено было покинуть вместе с лошадью и коляскою в ту же ночь, как совершится побег, Василий же и Андрей должны были скрыться в другом месте. Что касается освобожденных, то они спрячутся в доме у Зины, где и будут сидеть безвыходно, пока полиция будет рыскать по городу, разыскивая их. Было, следовательно, весьма важно, чтобы дом Зины не имел никаких сношений с постоялым двором и вообще оберегался от всего, что могло бы возбудить подозрение. Обе женщины жили почти в полном уединении. Все участвующие в затеваемом предприятии встречались на улицах или в городском саду, где обменивались краткими сообщениями; если же нужно было обсудить что-нибудь сообща, они назначали свидание у знакомых и друзей вроде Рохальского.

— Где же я буду ночевать? — спросил Андрей по уходе Давида.

— На сегодня, пожалуй, оставайтесь здесь.

Андрей рад был бы случаю побыть подольше в обществе Зины, но счел неблагоразумным оставаться — с деловой точки зрения. На следующее утро назначено было собрание у Рохальского, на котором он должен был присутствовать, и ему пришлось бы выходить из дома и возвращаться среди бела дня. Его могут заметить и заподозрить, что в доме кто-то скрывается.

— В таком случае я вас провожу сейчас же к Рохальскому, — сказала Зина. — Он с удовольствием приютит вас на ночь, и вы будете налицо к завтрашнему собранию.

Рохальский был человек со средствами, веселого нрава, либерал и поддерживал дружеские сношения с революционерами. Он жил широко, гостеприимно, никогда не имел столкновений с полицией, и дом его считался одним из самых безопасных в Дубравнике.

Приближаясь к новому большому дому на одной из тихих улиц аристократического квартала, Зина указала Андрею на ряд освещенных окон в третьем этаже.

— Мы застанем его дома. У него, очевидно, гости, — сказала она.

— Однако в Дубравнике рано собираются по вечерам, да и народ скуповатый у вас, — заметил Андрей, — ни одной кареты или извозчика не видать у подъезда.

— Кто победнее, выбрался раньше и пешком, — сказала Зина.

Когда они подошли поближе, Андрей заметил в доме через улицу, в одном из окон первого этажа, двух пожилых дам, смотревших вверх, как будто по направлению квартиры Рохальского. Обе, казалось, были очень заинтересованы происходившим в доме насупротив. Подозрение мелькнуло в голове Андрея.

— Подождите минутку, — сказал он Зине. — Чем нам идти вдвоем, пустите меня сперва на разведку. Мне кажется, тут что-то неладно.

— Полноте! Дом Рохальского совершенно безопасен, — сказала Зина, направляясь к подъезду.

Входные двери были раскрыты настежь. На подъезде и по белой каменной лестнице виднелись следы ног, показавшиеся Андрею слишком большими и слишком многочисленным и.

Когда Зина направилась к дверям, Андрей схватил ее под руку и насильно увел ее в сторону.

— Очень может быть, что у Рохальского все обстоит благополучно, — сказал он. — Вернее всего, что вы правы. Но что вам стоит подождать минуты две-три на улице, пока я удостоверюсь?

Странное упорство овладело им. Эти незначительные симптомы, схваченные больше внешними чувствами и слишком слабые, чтобы принять определенную форму и уме, вызвали в Андрее то, что суеверные люди называют предчувствием. Но Зина ничего подобного не почувствовала и настаивала на своем, приводя в доказательство, что вчера еще была у Рохальского.

— Пустяки! — прибавила она, выдергивая руку.

— Если вы не пустите меня одного, я совсем не пойду, — решительно заявил Андрей.

Зина пожала плечами и взглянула ему в лицо, в конце концов сильно пораженная его настойчивостью.

— Если в самом деле ваши подозрения основательны, — сказала она, — то и вам не следует идти. Лучше погуляем взад и вперед по улице, авось все выяснится.

Так поступить было бы всего благоразумнее. Но от людей нельзя издать постоянного благоразумия. Пьяница, храбро миновавший один кабак, тем сильнее рискует при виде следующего. Человек, который может поздравить себя с первым осторожным шагом, чувствует тем большее искушение сделать второй шаг, совершенно безрассудный.

Андрей и Зина поменялись теперь ролями.

— Незачем поднимать истории из-за такого пустяка. Мы можем так провести целые часы на улице, не убедившись ни в чем. Подождите меня вот у этого угла; я вернусь через минуту.

Он вошел в подъезд. Не было видно ни души. Мертвая тишина царила во всем доме. Когда он поднялся до первого этажа, дверь одной из квартир, выходящих на площадку, тихонько отворилась. Сморщенное, безбородое лицо не то старика, не то женщины — Андрей не мог разобрать — высунулось оттуда, быстро и внимательно взглянуло на него и моментально скрылось. Он слышал, как дверь заперли изнутри и задвинули засовы.

«Странно!» Андрей поднялся выше, ступая как можно осторожнее, но не обнаруживая в то же время нерешительности. Во что бы то ни стало необходимо было ввиду предстоящего завтра собрания удостовериться, безопасно ли у Рохальского.

Он быстро составил себе план действия. Он пройдет мимо третьего этажа и поднимется до четвертого; узнав, кто там живет, спустится к квартире Рохальского и позвонит. Если ему отворит полиция, он назовет фамилию верхних жильцов, как будто ошибся дверью. На всякий случай Андрей отстегнул чехол своего револьвера и выдвинул немного кинжал, висевший у него сбоку, чтобы иметь оружие под рукою.

Поднявшись до третьего этажа, где виднелась медная дощечка на дверях Рохальского, Андрей остановился на минутку. Он был в нерешительности: идти ли дальше или нет? Его план был хорош в теории, но с ним он рисковал отрезать себе отступление. Он внутренне упрекал себя за то, что не спросил про верхних жильцов у 3ины, которая случайно могла знать их имя. Но шум быстро отодвигаемых засовов за дверьми и характерное: бряцание шпор и сабель разрешили все сомнения. Полиция находилась в квартире Рохальского. Четверо жандармов стояло наготове в передней, с инструкцией арестовать всякого, кто явится.

Они слышали осторожные шаги Андрея и ждали только его звонка, чтобы, открыв двери, броситься на пего. Но так как он медлил, то они побоялись, что он, пожалуй, уйдет, и решили выйти из своей засады.

Прежде чем они успели открыть двери, Андрей, однако, обогнул выступ лестницы и, как мяч, покатился вниз. Он не видел жандармов, но слышал их крики, топот их ног и бряцание сабель, когда они бросились за ним. Началась бешеная погоня, в которой преследователи и преследуемый не видели, а только слышали друг друга. Но шансы были неравны между неуклюжими солдатами, с их длинными кавалерийскими саблями, и проворным молодым человеком, как Андрей, которому теперь очень пригодилась ловкость, приобретенная в горных экскурсиях. Перепрыгивая по шести-семи ступенек зараз, он опередил жандармов на целый этаж. Внезапная мысль осенила его при виде газового рожка. Он закрутил газ. Па следующей площадке он сделал то же самое и быстрым движением опрокинул на лестницу длинную деревянную скамью, стоявшую у стены. На лестнице воцарилась темнота, и его преследователи замедлили погоню, о чем Андрей убедился по затихавшему шуму. Затем он услыхал, к своему удовольствию, как кто-то споткнулся об его импровизированную баррикаду и тяжело упал о громкими ругательствами. Шум почти прекратился;. жандармы спускались с большой осторожностью, опасаясь новых приключений. Андрей потушил газ и в подъезде и, выйдя на улицу, захлопнул за собою входную дверь, оставив таким образом полицию в совершенной темноте.

Зина, дожидавшаяся шагов за сто от дома, не могла слышать шума на лестнице. Андрей вернулся, по ее мнению, слишком скоро.

Но когда он стал подходить хотя и ускоренным, но ровным шагом, без всяких признаков возбуждения на лице, она двинулась к нему навстречу.

Андрей остановил ее жестом.

— Жандармы! — шепнул он, подходя к ней ближе,

Затем он самым любезным образом предложил ей руку и повел ее по направлению к дому, где жил Рохальский. Так как жандармы могли каждую минуту выбежать оттуда, то лучше было встретиться с ними лицом, чем иметь их за спиною.

Зина не возражала. Она сразу догадалась, в чем состоит тактика Андрея, и сразу ее одобрила.

Они не успели сделать десяти шагов, как дверь с шумом распахнулась и оттуда выскочило четверо взъерошенных жандармов, причем один из них закрывал платком свой окровавленный нос. Они растерянно смотрели во все стороны и, не видя никого на улице, кроме медленно идущих им навстречу прилично одетых господина с дамою, подбежали к ним.

— Ваше благородие, — быстро проговорил один из них, — не заметили ли вы бежавшего человека?

— Из этой двери? — спросил Андрей, указывая на дверь Рохальского.

— Да, да!

— С рыжей бородой, в серой шляпе?

— Да, нет... все равно! Куда он побежал?

— Сюда, — Андрей указал на улицу за собою, — он только что пробежал мимо нас и, наверное, завернул в первую улицу направо. Вы еще его поймаете... только бегите быстрей.

Они помчались и скоро исчезли из виду.

Зина и Андрей продолжали спокойно идти под руку. Завернув за угол, Зина наняла проезжавшего извозчика и дала ему первый попавшийся адрес, желая как можно скорее выбраться из опасного места.

Инцидент окончился. Они были вне опасности.

— Неожиданный реприманд! (конфуз! (от фр, reprimande) — заметил Андрей, не желая распространяться при извозчике.

— Да, это вам в наказание за то, что вы не хотели остаться у нас! — сказала Зина.

— Наказание! Что вы говорите, Зина? — воскликнул Андрей. — Это скорее награда за мое хорошее поведение. Подумайте только, что бы там случилось завтра в десять часов, если б я не пошел сегодня?

— Ах, в самом деле! — спохватилась Зина. — Я и не подумала. За последнее время память у меня стала совсем куриная.

Конечно, полиция устроила засаду в квартире Рохальского, и их друзья непременно попались бы в ловушку.

Зина привстала и, повысив голос, чтобы заглушить шум колес, крикнула извозчику новый адрес.

Они скоро остановились и сошли на углу какой-то улицы.

— Теперь расскажите подробно, что случилось, — сказала Зина, снова взяв Андрея под руку.

Андрей передал в нескольких словах свое приключение: первые подозрения, их подтверждение и, наконец, бегство.

— Какое счастье в самом деле, что мы пошли туда! — задумчиво сказала молодая женщина. — От каких пустяков, подумаешь, иногда зависит наша судьба! Необходимо послать Давида или кого-нибудь другого оповестить всех наших и предупредить об опасности. Мы около гостиницы Давида, узнаете?

— Нет.

— Мы подходим к ней с другой стороны.

Она оставила его руку и вошла в темные ворота. Там она сняла свою элегантную шляпу и завязала ее в носовой платок. Она отдала Андрею зонтик, сняла перчатки и накинула на голову шаль на манер крестьянских девушек.

Переодетая таким образом, с узелком в руках, она походила на молодую хорошенькую швею, идущую с работой к заказчикам.

— Подождите меня тут. Я вернусь через четверть часа. Покажите мне ваши часы. Она сравнила их со своими.

— В восемь часов без трех я буду здесь, ни раньше, ни позже.

— Вы сохранили свои петербургские привычки? — с одобрением заметил Андрей.

— Да. Пет ничего несноснее неопределенного ожидания.

Она исчезла в темноте.

Андрей хорошенько присмотрелся к дому и, выбрав самое прямое направление, пошел вперед, поглядывая от времени до времени на часы. Когда прошло менее половины назначенного срока, он повернул назад, стараясь идти тем же ровным шагом. Он пришел только минутой раньше.

Белое пятно появилось вдали; это был носовой платок в руках Зины. На голове у нее опять была шляпа. Рядом с нею двигалась темная фигура: Давид шел поздравить Андрея с избавлением от опасности.

— Вот в таких провинциальных городах нашему брату иногда приходится очень жутко, — смеялся Давид, — Хорошо, что ты на первых же порах обжег себе пальцы.

Зина повторила еще раз все свои поручения Давиду, и он тотчас же пошел исполнять их.

— Я начинаю трусить, — сказала она, когда они остались вдвоем. — Давид сообщил мне еще об одном совершенно неожиданном аресте: тоже человек с видным общественным положением. Нет, я не могу вас доверить таким господам. Вы остаетесь пока у меня.

— Хорошо. Идем.

— Да, но только нам лучше прийти домой после десяти часов, когда все спит на нашей улице и никто нас не заметит.

Оставалось целых два часа, которые нужно было чем-нибудь наполнить.

Андрей предложил погулять вдоль реки. Они будут беседовать и любоваться великолепной южной ночью.

— Нет, — сказала Зина. — Мы можем с большею пользою провести время. Давайте пойдем к тюрьме, тогда вам завтра незачем будет ходить с Василием. Вам обязательно нужно осмотреть место ночью, так как побег назначен на ночь.

Они отправились прямо к тюрьме. Большое квадратное здание в два этажа выступало из-за высокой стены, отделявшей его от остального мира. Большая унылая площадь, без малейшего следа растительности, окружала острог, примыкая одним углом к открытому полю.

Зина и Андрей обошли вокруг площади по прилегающим улицам и очутились у начала той улицы, где предполагалось стоять карете. С этого пункта лучше всего можно было осмотреть всю позицию.

— Обратите внимание на общий вид, — сказала Зина. — Вам не нужно ни считать шаги, ни мерить расстояния. Все это Василий проделал уже несколько раз. Он вам расскажет.

Место, выбранное для кареты Василия, было недурное или, вернее сказать, наименее дурное. Оно было несколько далеко от устья подкопа, но зато окружающие .дома укрывали этот пункт от возможных выстрелов со стороны тюрьмы. Улица была хорошая. Даже в эту сравнительно раннюю пору там никого не было. Андрей высказал свое мнение Зине.

— Слабый пункт вон там, сказала она, указывая на находящийся неподалеку кабак, — Здесь царствует мертвая тишина в полночь, а в том несчастном кабаке засиживаются часто до двух часов ночи. В случае тревоги половые или глупые посетители могут выбежать и наделать хлопот.

— О, что касается этого, то вам нечего беспокоиться, — сказал Андрей. — Я беру на себя удержать их, а в случае надобности расправиться с ними, если они только вздумают мешаться не в свое дело. Я бы даже посоветовал Василию стоять ближе к кабаку; оно выйдет натуральнее. Я же буду сторожить на углу и дам знак Василию отъехать в тот момент, когда наши выйдут из подкопа.

Они опять свернули в боковую улицу, вышли с другой стороны на площадь и прошлись по ней в направлении, параллельном тюремной стене.

— Вот камеры политических, — сказала Зина, указывая ему на ряд окон в верхнем этаже, из которых некоторые оставались темными, другие же были слабо освещены изнутри.

—— Можете вы мне указать окно Бориса? — спросил Андрей взволнованным голосом.

— Седьмое от угла, оно освещено. Он, вероятно, читает теперь. Левшин в пятой, а Клейн в третьей камере от угла. В их окнах темно, должно быть, спят. Однако неприлично так всматриваться в тюремные окна, — прибавила она, толкнув его руку. — Часовой вас заметил.

Андрей никак не ожидал, что очутится так близко к Борису сегодня же. Мысль, что его друг тут, за этим окном, что он мог бы услышать его голос, пожать ему руку, — эта мысль сильно взволновала Андрея. Безумное желание промелькнуло у него в голове: ему вдруг захотелось крикнуть имя Бориса в надежде, что тот его узнает.

Зине пришлось оттащить его за руку, чтобы заставить уйти.

. Они шли молча. Когда тюремная площадь осталась далеко позади, Андрей спросил:

— Скажите, мог ли бы он нас увидеть из своего окна днем?

— Нет, — отвечала Зина. — Окна прорезаны очень высоко в стене и выкрашены в белую краску, сквозь которую ничего не видно. Но я передам ему, что мы проходили мимо его окна сегодня вечером и видели свет в его камере. Ему будет приятно.

— Я тоже хочу написать ему, можно? — спросил Андрей.

— Конечно! Пишите сколько угодно. Я могу доставить ему решительно все. Мы с ним теперь в деятельной переписке. Но уговорить его сторожей было очень трудно. Знаете ли, что меня два раза чуть-чуть не арестовали. Мне не везло, и я все нападала не на настоящих людей.

На возвратном пути они все время говорили о Борисе. Дома Зина показала Андрею карточку своего маленького сына Бори, полученную несколько дней тому назад.

— Посмотрите, что за прелесть! — воскликнула она с материнскою гордостью, держа перед Андреем и не выпуская из рук фотографию малютки с пухлыми ручками, круглыми удивленными глазками и раскрытым ртом.

— Славный мальчуган! — сказал Андрей. — Не находите ли вы, что он очень похож на Бориса?

— Вылитый отец! — подтвердила Зина, очень довольная таким замечанием постороннего. — И я надеюсь, что со временем он будет таким же хорошим революционером. Ему всего год и четыре месяца, но он уже содействовал революции по мере сил своих.

Зина рассказала, как она взяла с собой мальчика — ему было всего девять месяцев от роду — в Харьков, где ей приходилось быть хозяйкой конспиративной квартиры.

— Ничто не дает дому такого миролюбивого и невинного характера и ничто так не устраняет подозрений, как присутствие ребенка, — прибавила она, улыбаясь. — Мой Боря нам оказался очень полезен. Ну, скажите, кто из нас так рано вступал на революционное поприще? Надеюсь, что и позже, когда вырастет, он будет молодцом.

Андрей выразил надежду, что к тому времени Россия не будет нуждаться в революционерах.

— Ну а что же с ним теперь? — поинтересовался он. Тень пробежала по лицу молодой женщины.

— Я не могу держать его у себя, чтобы в случае моего ареста ему тоже не пришлось бы испытать тюремного заключения. Для этого он слишком еще мал. Он у матери Бориса, в деревне. Его там очень любят, и мне часто пишут об нем. Надеюсь, что я увижу его, если удастся, после нашего предприятия.

Вулич давно ушла спать, а они все еще разговаривали: в гостиной, где Андрею была приготовлена постель. Зина расспрашивала его про Жоржа, Таню и Репина. Заметив некоторую странность в тоне его голоса, когда речь заходила о Тане, Зина спросила: в чем дело? Они были так дружны, что ее вопрос не показался ему нескромным, но Андрей избегал всяких излияний. Он не мог говорить в легком тоне о своих чувствах; а толковать об этом серьезно с Зиной в ее положении ему было стыдно.

Следующая